— Суп нельзя пить, он очень густой. Хочешь, я вырежу из дерева две ложки? Попробовать?

Он сказал, глядя куда-то в сторону:

— Не стоит. Лучше я стащу ложки в больнице.

«Жалость — вот чем ее, может быть, возьмешь, — подумал он, — но скорее она меня жалеет, чем я ее».

Рассыльный принес письмо для Мартина. В ту же минуту из березовой рощи показалась Иоганна. Письмо было от больничного начальства. Фрейлен Фрейденгейм заслуживает, конечно, всяческого сочувствия, говорилось в письме. Но Мартин обязан считаться с общественным мнением, тем более что он на городской службе. Больничные власти выражали надежду, что он порвет эти отношения.

На вопросительный взгляд Руфи Мартин буркнул: «Так, ерунда» — и сунул письмо в карман. У него вдруг посветлело на душе. Сознание, что ему предстоят трудности из-за Руфи, успокаивало и радовало его. Он улыбнулся. Пусть увольняют, они с Руфью переедут в окрестности Спессарта. Там нет ни одного врача. Крестьянин, тяжело заболев, вынужден тащиться в город; но он предпочитает никуда не ехать. Он умирает. Платить за лечение будут натурой. В Спессарте никому до них с Руфью дела нет. Конечно, они поженятся. Обдумывая практические шаги, Мартин снова — кружным путем — вернулся к своей мечте о белой вилле. Руфь ждет его в саду…

— …Он сложил мне настоящую печку из старого кирпича…

Глядя в светящиеся счастьем глаза Иоганны, Мартин думал: «Глаза Руфи старше на целую жизнь. И Руфь могла быть такой же, как эта чистая, невинная девушка. Такой же полной надежд и счастья. Жизнь могла быть так прекрасна».

Подруги поднялись с земли и, взявшись под руки, пошли вдоль лесной опушки. Даже рядом с худенькой, невысокой Иоганной Руфь казалась совсем девочкой, надевшей на себя непомерно широкую юбку старшей сестры.

«А я не могу до нее дотянуться», — думал Мартин. Сознание своего бессилия причиняло ему физическую боль.

— Он хотел поцеловать меня. И мне стало так страшно. О Руфь, что же теперь будет?

Руфь, чуждая всем этим волнениям и желаньям, сосредоточенно смотрела вперед, словно водитель машины, который сверяется с картой, не ведет ли дорога куда-нибудь в тупик. После своего возвращения она относилась к Иоганне с материнской нежностью. Сочувственно сжала она руку подруги.

С пригорка спустилась Катарина с Ужом. Они шли из Гэхберга, где Уж потерпел неудачу. Он рассчитывал стащить у крестьянина коптившийся окорок — прямо из трубы, да ничего не вышло. Ноги у Катарины были черные, как земля, и до колен покрыты пылью. Она воткнула в платье слева иголку с белой ниткой, одолженную у Петра.

— Если хотите пришить верхнюю пуговицу, давайте ее сюда, — сказала она Руфи, и на ее круглом, как яблочко, лице вспыхнул густой румянец.

Втроем девушки подсели к Мартину на поляну. Уж высоко засучил рукава своей рубашки. Сунув руки в карманы синих бумажных штанов, плотно обтянувших его узенький зад, он серьезно наблюдал за тем, как Катарина пришивает пуговицу, а потом повел девочку к водопроводному крану. Она приподняла юбчонку и, опершись на Ужа, подставила сначала одну, затем другую ногу под струю воды. От этого ее ноги заметно посветлели.

— Хочешь, я сниму рубашку, вытрешь их? — предложил он. — И знаешь, тебе обязательно нужны башмаки.

— Так у тебя ж тоже их нет.

— Я — другое дело. Ты девочка.

— Мне башмаки нужнее, потому что я девочка? Что-то я не пойму.

— Ну, так уж полагается. Ладно, я сам сошью тебе башмаки. Надо только снять мерку.

Уж решил стать сапожником: На днях он спросил сапожника Лэммлейна, не нужен ли ему ученик, «Кожи-то у меня, конечно, нет, — ответил господин Лэммлейн, — ну, да ученику дело найдется. Заходи в понедельник».

Лэммлейн подбивал буковые подошвы под старые башмаки и вырезывал из дерева новые, их у него прямо из рук рвали. У него в подвале, над которым не было дома, лежали три толстых буковых ствола, своевременно срубленные им в лесу, — материал на тысячу пар обуви.

Мартин вынес детям по кусочку шоколада и ушел к себе. Уж крикнул ему вдогонку:

— Откуда это у вас?

— От учеников Иисуса.

— Ага, понятно!

На обратном пути, спускаясь с пригорка, Катарина спросила:

— А кто они, эти ученики Иисуса?

— Ясно, социалисты.

— Разве социалисты дают людям шоколад?

— А ты думала!

Он разломил свою дольку ка две равные части и сказал с стоическим равнодушием:

— Получай половинку и моего.

Иоганна и Руфь некоторое время неподвижно сидели на траве.

— Когда ты зачем-то уходила в сторожку, — шепнула Иоганна, — Мартин сказал, что хочет переехать с тобой в Спессарт. Он хочет, чтобы вы поженились.

Руфь теребила верхнюю пуговку, отстегивала и застегивала ее.

— Мне надо уходить. Я только сделаю его несчастным. Лучше бы меня сожгли в Аушвице. Он знал бы тогда, что все кончено. Мне надо уходить…

— Но ведь он любит тебя, Руфь, он все равно тебя любит!

— Даже если бы я согласилась, это было бы невозможно. Ну просто невозможно. Я не могу объяснить тебе, Иоганна, тебе уж во всяком случае.

— Ты можешь мне все сказать, Руфь, хоть я и… хоть я и мало что смыслю.

— Да, ты мало что смыслишь.

— Для меня, Руфь, ты все та же. Нет, ты мне стала в тысячу раз дороже. Ах, Руфь! И с Мартином то же самое. Неужели ты не понимаешь?

Руфь испытующе посмотрела на Иоганну и сказала:

— Десятеро — каждый день! Мне было уже безразлично. Все, все было мне безразлично. Но Мартину не может быть безразлично. Никогда! А я… я возненавидела бы его, если б стала его женой. Я убила бы его… или себя… если б стала его женой. — Рот ее кривила гримаса отвращения.

Иоганна взяла свой хлебный паек. Подле дома, где когда-то жили ее родители, она остановилась, только по привычке, — иногда она еще находила в развалинах что-нибудь пригодное для себя. По расчищенной в щебне узкой дорожке прошли два-три ее старых знакомых. Они молчаливо приветствовали девушку одинаковой призрачной улыбкой — из пустоты в пустоту.

Что-то раскрашенное, застрявшее под обугленной балкой, привлекло ее внимание. Иоганна узнала портрет Бисмарка — олеографию, висевшую в кабинете ее отца. Ничто не дрогнуло в ней. Она не хранила в душе воспоминаний, связанных с родительским домом.

Над грудой щебня в ясном воздухе повисло облачко пыли. Какой-то камень сантиметра на два сдвинулся с места, единственно в силу своей тяжести. Законы природы еще не были поколеблены.

Солдаты оккупационной армии жили в уцелевших зданиях, главным образом особняках, разбросанных в предместье. Стив вместе с